Номер 61899

Катя из «витебского транспорта»

До войны семья Голубевых жила в деревне Пронино — это Суражский район Витебской области. Обычная трудолюбивая белорусская семья, в которой были бабушка, папа с мамой и шестеро детей от двух до десяти лет. В июне 1941-го отец ушел на фронт. Началась оккупация. В Суражском районе быстро образовались партизанские отряды, и до начала осени 1943-го Пронино находилось в партизанской зоне, но потом гитлеровцы оттеснили партизан в болота. Люди оставили хаты и вместе со своими детьми, стариками, нехитрыми пожитками «прибились» к партизанскому лагерю. Несколько недель пытались вместе найти брешь в кольце блокады, которое каратели сжимали все сильнее, но ничего не получилось. В одну из ночей партизаны рискнули, пошли на прорыв, а семьи оказались лицом к лицу с фашистами. Специальный батальон СС быстро «выкурил» из болота тех, кто выжил после бомбежки и артобстрела. Людей погнали в сторону деревни, которая уже полыхала багрово-красным заревом, закрывая горизонт…

Этот пожар трехлетняя Катя Голубева запомнила до мельчайших подробностей, и только много лет спустя поняла, почему так произошло: в тот момент с лица земли навсегда исчезала ее родина….

Всех построили в колонну. Эсэсовцы приказали взрослым взять маленьких детей на руки и предупредили, что будут расстреливать на месте каждого, кто попытается бежать или будет отставать. От дыма у Кати слезились глаза, она почти ничего не видела, но изо всех сил вцепилась в бабушкино плечо. Боялась, что огромная овчарка на поводке у злого толстого немца подпрыгнет выше и откусит им с бабушкой голову

…Ей казалось, что они идут уже много-много дней. Приходили то в один, то в другой длинный сарай без окон с соломой на полу, ложились спать, потом поднимались и опять шли, шли, шли…

На самом деле жителей деревень, сожженных во время проведения карательной экспедиции в Суражском районе, собрали в Витебске, потом пешком погнали до Минска — в концлагерь Тростенец, а оттуда, погрузив в товарные вагоны, повезли в Освенцим.

Поезд шел долго. На каких-то станциях людей в вагон добавлялось. Было душно, темно и страшно. Старшая сестра Маша, которой было десять лет, рассказывала младшим сказки, которые сочиняла сама. Катя верила каждому слову, особенно в конце самой грустной истории, когда на помощь долго горевавшим героям приходила Красная Армия. В поезде умер братик Миша. На остановке его вместе с другими умершими за ночь спустили из вагона по деревянной лестнице в железном ящике. Теперь детей у мамы с бабушкой осталось четверо: Маша, Николай, Вера и она, Катя. Раньше Миши, еще в болоте, когда их сильно бомбили немцы, умер самый маленький, Гриша: ему в спину попал большой осколок…

В вагоне взрослые беспокоились, что дети потеряются в толпе при выгрузке из вагонов, без конца просили запомнить, что они — из «витебского транспорта». В Освенциме у людей не было ни имен, ни фамилий. Никто не спрашивал друг у друга национальность. Спрашивали только, с какого прибыли «транспорта». Теперь Катя Голубева, когда кто-то в бараке хотел с ней познакомиться, отвечала шепотом одним словом: «ясвитебскоготранспорта», будучи уверенной, что это ее настоящее имя…

Восемьсот восемьдесят семь дней и ночей

Сначала их всей семьей поместили в 10-й барак. Катя совсем не замечала, что здесь очень душно, темно и трудно дышать от какого-то горького воздуха. Главное, что они были все вместе! И как хорошо было от этого! Даже когда ей на руке выкалывали цифры острой длинной иголкой с чернилами, она почти не плакала. Всем женщинам, независимо от возраста, в Освенциме присваивался пятизначный номер, всем мужчинам — шестизначный. К номеру еще полагалась деревянная табличка на веревках, которую надо было надевать на шею во время утренней и вечерней проверки, которая называлась противным словом «апель». За малейшее опоздание на «апель» надзирательницы в черных пальто били резиновыми палками по спине. Однажды Катя получила такой удар, что не смогла устоять на ногах. (Через несколько лет после войны отбитую на «апеле» почку пришлось удалить. — Авт.)

Потом Голубевых перевели в 27-й барак. Там у некоторых детей брали кровь и делали уколы, после которых на теле появлялись лишаи, которые, если их расчесать, превращались в язвы. Катя видела, как к ним, всегда плачущим, приходили врачи, мазали язвы вонючей мазью, а через несколько дней детей уводили в больницу, из которой никто из них не возвращался.

…В один из дней пропала бабушка. После утренней проверки приказали остаться всем на плацу. Ходил немец в высокой фуражке, плеткой показывал, кому отойти в сторону. Бабушка не успела с ними попрощаться…

…Приказали матерям с детьми, кроме грудных, построиться в бараке возле нар, чтобы идти в баню, которая в Освенциме располагалась рядом с крематорием. Женщины стали кричать, метаться, кто-то пытался спрятать детей, но надзиратели перекрыли двери и стали при выходе разделять: детей — в одну сторону, матерей — в другую. На всю жизнь Катя запомнила нечеловеческий стон, с которым навсегда уходили от них мамы…

Ее перевели в 25-й детский барак. Маши, Коли и Веры больше рядом не было. На нарах размещались в основном четырехлетние малыши. У нее, как и у всех других, брали кровь и, видимо, много, потому что потом темнело в глазах, и она проваливалась в какую-то черную пустоту. Несколько раз приходил врач, имя которого она узнала много лет спустя после войны — Йозеф Менгеле. Именно 25-й барак был «живой лабораторией» палача-генетика. Жить детям или умереть, решал он, доктор Менгеле. Заботясь о «чистоте нации» и здоровье арийцев, он проводил в Освенциме эксперименты и лабораторные исследования, прививая детям-узникам немыслимые инфекции и вирусы, заражал кровь, вызывая острые кожные заболевания. Дети умирали в страшных мучениях, а он с искренним интересом и любознательностью ученого-экспериментатора наблюдал их последние минуты.

Кате несколько раз делали уколы, после которых стали выпадать волосы, и вместо них на голове образовалось твердая корка.

Вдруг ее мучения прекратились. В конце барака отгородили большой угол, где разместили длинные лавки, а впереди — такие же длинные столы. Надзиратели оставили только тех детей, которые оказались способными к обучению. Каждый день с утра и почти до самого вечера, сидя на лавках, учили немецкий язык. Малыши были немного похожи друг на друга — светловолосые, сероглазые. Немецкие слова запоминали по картинкам, игрушкам, предметам и подвижным играм. За каждое русское слово, даже сказанное случайно, сильно били и несколько дней морили голодом. Все учили немецкий старательно.

Маша Голубева, которая была в одном из «взрослых» бараков и работала на лагерной кухне, иногда пробиралась к маленькой сестренке и, просовывая ей под дверь брюкву, требовала:

— Скажи «спасибо» по-русски! Ты — русская!

Катя пыталась сказать еще что-нибудь, но на память приходили только немецкие слова, и она начинала плакать. Боялась, что Маша больше не придет. Теперь у Кати осталась только она: Колю и Веру отправили из Освенцима в Дахау.

Однажды Маша приникла к щели:

— Красная Армия уже подходит к Освенциму! Скоро нас освободят!

Не зная, о чем говорит сестра, Катя старательно ответила по-русски:

— Спасибо! Большое спасибо!

Мария и Екатерина Голубевы были узниками самого страшного концлагеря второй мировой войны 887 дней.

Екатерина Ефимовна живет в Копыле. Лагерный номер, еле различимый, виден на ее руке и сегодня. Она не любит вспоминать о том, как относились к ней на Витебщине после войны. Там ничего не знали (или не хотели знать?) о людях, которые оказались в концлагерях после карательных блокад партизанских соединений.

Сначала ее, первоклассницу, били в школе за то, что путала русские слова с немецкими. Обзывали «немкой» и «предательницей». Когда поступила в техникум, однокурсники, вернувшиеся из партизанских отрядов бравые ребята, требовали ее исключить «за пособничество». Хорошо, что друзьям, которые тоже пережили оккупацию, удалось отстоять…

Есть фильм «Помни имя свое» о детях — узниках, который она смотрит от начала до конца. Этот фильм — правда: разница в лагерных номерах у нее с главным героем — малышом из 25-го барака — всего лишь 15 цифр…

Светлана Балашова