TOP

УМЕРЕТЬ: а) за родину; б) за семью

В СМИ — уже третья волна по поводу того, что Беларусь — республика не только партизан, но и... Поводом для политического скандала стало интервью Светланы Алексиевич российской «Медузе». Провокационный заголовок редакции «Я всю жизнь прожила в стране полицаев» фактически затмил содержание — нобелевский лауреат на самом деле очень деликатно затронула больную, замалчиваемую тему.

А факты где?

Однако сдержанность оценок и акцентов начисто проиграла хлесткому названию. И на писательницу обрушилась патриотическая «критика». Причем «ату» неслось не только из «их» телевидения — ядом исходил и «наш» интернет. Иные в порыве гнева затребовали едва ли не трибунал для Алексиевич!

Лупили по ней без фактов и деталей, имен и дат — осуждали общими словами. Но с правильным в принципе финальным посылом: пройдет еще немало лет, когда прозвучит вся правда о той страшной войне.

Меня интервью заставило вспомнить одно место в Беларуси, где довелось пожить, когда помогал писать книжные мемуары большому партизанскому командиру. С сельчанами поддерживаю отношения и сегодня, знаю их настроения, поэтому изменю название деревни, имена героев, но истории каждого расскажу дословно. Ведь через «немало лет» наверняка будут оперировать уточненной статистикой, только кто вспомнит детали, обстоятельства жизни тех, кто стоял за цифирью? Гляньте, уже почти не осталось ни участников той истории, ни свидетелей. Зато полно судей. Одни — в черных мантиях, другие — в белых одеждах, а третьи — в модных джинсах…

Но послушайте голоса из прошлого!

Лешка:

— … Его фамилия была Стребок, вот и дали кличку — Ястребок. Нормальный такой мужик, работящий, себе на уме, семьянин редкий, а значит, дом был хороший, стоял в начале деревни. Немец, который приехал в Вулку новую власть ставить, даже не стал задерживаться — ткнул пальцем: «Будешь старостой! А нет — тогда Задрутье». Там, в десятке километров, гитлеровцы разбили лагерь для военнопленных. Люди гнили и умирали с голоду и болезней за проволокой под открытым небом…

После того назначения он стал еще более закрытым. Чувствовал, его и боятся, и не любят. А как любить, рассказывала мне бабушка Аня, когда время от времени он должен был то молодежь собирать в Германию, то, например, объявлять о поимке цыган, которые тут вдруг появились, или искать связных партизанских — в наших лесах было два отряда… В общем — староста! Власть. Другим она всласть, а Ястребок тяготился… Когда после войны его упекли в Сибирь на 10 лет, люди о разном шептались между собой — вслух-то боялись! Бабушка считала, что зря так надолго посадили: не было на человеке смертных грехов. Говорила: «Ну да, у нас в хате однажды батьку твоего, тогда 15-летнего пацана, пугой несколько раз лупцанул… Так ему же Федорка донес, что Санька мой нашел в Пуговщине пулемет, несколько винтовок и отдал нашим… Не знаю, откуда узнал — проследил или кто-то сболтнул лишнее… И как Ястребок должен был поступить? Вот чтобы Федорка не сдал немцам и его самого, проехался несколько раз по Санькиной спине. А ведь мог и под конвоем в город отправить! И что тогда? Тогда бы и тебя, Лешка, не было… Точно не было бы!»

Я батю об этом расспрашивал, но он не очень разговорчив, просто сказал: «У нас тогда несколько облав на молодежь организовали, но в Германию из Вулок — ни души. Уже после войны узнал, почему: это Ястребок через свою племянницу Таньку тайно заранее предупреждал, что нужно прятаться!»

В общем, когда в 56-м бывший староста вернулся и начал отстраивать сгоревший дом, он стеснялся просить помощи. Тогда батя с двумя своими друзьями-погодками сам пришел — с топором и пилой… Ну, а что делать: люди разные, а деревня-то одна!

Николаевна:

— Сынок жа ты мой, як па праўдзе, Фядорка быў падлай у вайну. Вот ніколі з мірам міма ня пройдзе! Прыдрацца няма да чаго, дык скіне вінтоўку з пляча і ў сабаку пульне: чаго брэша?! То яму малака дай, то хоць памры, а да суботы паўлітроўку дастань… Ну і дзевак ганяў, казалі рознае, но паўтараць ня буду — у нагах не стаяла! А яшчэ нюх у гада… Да Бусліхі нашай неяк заваліўся, шкуматнуў добра, схапіў за кофту ля горла: «Ну, сука старая, да цябе сёння ноччу Бусляняты твоі прілеталі? Што не, што не, б… савецкая, а вот эті ложкі чыі?! А? Оставили здесь… Нацарапано гвоздіком: НБ і МБ — Колька і Мішка Бусловы! Акуратисты хрэнавы…» Яна ў ногі: пажалей, і прапалю гарод, і ўсё што нада зраблю! Так да канца вайны і батрачыла на яго…

А пасля 45-га што? Мы ж не власць — яго пачаму-та не пасадзілі, дык конюхам у калхозе рабіў да пенсіі. Ня лез асобенна нікуды, дом як і ў Ястрабка — адзін з самых красівых у дзярэўні, толькі вокны усе ва двор — на вуліцу ніводнага. Бачком неяк, цішком рабіў: хоць яго і не гнабілі, але ж памятаў пра дрэнь сваю… А дзеці яго былі як усе. Мішка ваабшчэ відным такім мужчынам стаў, інжынерам у МТС, а Пецька — той у горад з’ехаў, но не із-за совесті, а проста такі ён, у Фядорку, замкнуты, сабе на уме… І знаеш яшчэ што? Вот думала змаўчаць, толькі перадумала: я ж свайго мужыка з фронту не даждалася, грошай вечна няма, а ў каго асабліва зоймеш? Дык сцісну ў сабе нешта і да Фядоркі: пазыч… Ні разу не атказаў. Вот жа гад гадам быў, але, бач, як яно сталася…

Павел Сергеевич:

— Александр, после войны 50 лет прошло, подстерлись уже эмоции, да и факты. Вы ведь мемуары Ивану Николаевичу помогаете писать, там правда должна быть… Побаиваюсь исказить, я ведь ко всему еще и учитель… Но по существу вашего вопроса.

Вулки наши — это под сотню дворов. Мы были меж двух огней: рядом город с немецким гарнизоном, но и леса партизанские недалеко. И вот что деревенским делать? Город под боком — значит, можно что-то со своих соток продать или купить, семью прокормить. А пойди в лес — запросто на детях и родителях отыграются, примеров хватило…

Я сам стал связным, чувствовал, что полицаи присматриваются. Однажды чудом спасся: несу на себе медикаменты для лесного лазарета из города, а тут Васька Гумнов, один из шести местных с повязками: «Не желаешь рассказать, где шлялся?» — «Расскажу, конечно, но можно мне на минутку — приспичило, живот схватило!» Косо так глянул, подумал секунду: «Ладно, только туда и пулей назад!» А у сеновала мама побелевшая, сунул ей быстренько ту коробку с уколами — спрячь!.. Не знаю, случайность либо еще что-то, но Ваську никак нельзя было дурнем назвать. Думаю, он шанс мне дал. Потому что дальше почти догола раздел — как раз мотоциклы с немцами из города подскочили, он при них уже допрашивал. Ну, а в конце 43-го Гумнов с винтовкой ушел в партизаны. Не в курсе, как и что, но войну Васька закончил в Германии, вернулся оттуда с медалью.

Кстати, в партизанах из нашей деревни было человек пятнадцать. Еще семеро связь с лесом держали. В книгу Ивана Николаевича из них смело можно вписать человек пять — как говорится, товарищи с боевой биографией. Ну, а остальные — просто люди с винтовками. Не уверен, что всем довелось даже выстрелить хотя бы разок. Однако они сделали свой тяжкий, очень достойный выбор, им в лесу пришлось несладко. Пусть иные не стали там героями, так ведь не всех война вписывает в подвиги. Подвигов в жизни на самом деле мало, куда больше черновой работы. Но все мои земляки-партизаны — достойные белорусы, так и напишите. Это правда жизни. И войны.

Нина:

— Петрок был моим дядькой. По малолетству помню буквально крохи. Разве один случай. Собралась молодежь в бане — она одна на всю деревню, большая такая, вместо пола солома, без потолка, печь, котел, полки… И давай песни под гармошку. Советские, какие еще? Вдруг дядька является: «Че разорались? В Сырцах немцы: услышат — мало не покажется». Стихли, а потом и вовсе разошлись. В конце войны дядя исчез. Появился уже в конце августа 45-го. И первой, кого встретил, Нинка Семерчук — та еще фифа! Выеживалась потом перед Вулкой: «Я ему с ходу: «Что, и сейчас хочешь быть добреньким, как при немцах? Вот расскажу кому надо, как ты рты нам затыкал, песни советские запрещал!» Петрок аж позеленел со страха… Побыл у своей Анюты полчасика, и в город. Ну за что вот так? Ведь дядька фактически уберег тогда нас… С другой стороны, видать, не случайно испугался Нинки: как ушел, так тетя Анюта больше и не видела, сгинул навсегда. Говорят, его брали в оцепление, когда немцы Сеньковичи с людьми сожгли… Он не приучен был ловчить, а его друзья Антон и Яшка сумели тогда от этого задания выкрутиться. Только все равно партизаны затем подстрелили обоих… Ай, лучше не вспоминать! Вы знаете, почему поле под теми Сеньковичами прозвали Мишкиным? Тоже наш мужик, вулковский. Случилось, что погибла его семья. Решил тогда отомстить, ушел ночью в лес и наткнулся на партизан. Они ему не поверили, почему-то решили, что выполняет задание немцев, и там же без суда пристрелили, прикопали… Поле тогда было бесхозным, а после войны его запахали и теперь никто уже не знает, где Мишкина могила была… Ну, а мы не знаем, где похоронен наш дядька Петрок… А может, он еще жив?

Наказание нелюбовью

…Вот такие судьбы вулковских полицаев. Судя по тому, что после войны отсидел лишь один из них, крови ни на ком нет. Но все, даже ушедшие под конец оккупации в партизаны, до конца своих дней чувствовали — их выбор деревня не одобрила. Ненависти ежедневной не было, но и любви тоже. Их просто терпели… Как годами терпят сердечную боль, пока не умрут.

Но!

Через полвека после войны никто из Вулки не требовал пересмотра их дел — крови вовсе не жаждали, хватило пролитой в войну. Вулковцам доставало НЕЛЮБВИ к землякам-полицаям.

А вот интернет и телевизор сегодня, спустя 75 лет, поговаривают о трибунале…

Не знаю, как там вся большая Одесса, не стану говорить за нее, но маленькая Вулка против.

P.S. Кстати, «Медуза» после вспыхнувшего вокруг интервью скандала изменила заголовок — теперь он звучит так: «Нас учат только тому, как умереть за Родину»…

Александр Улитенок

Читайте также:

Что ждать белорусам от брексита?

Земляк-декабрист: герой или предатель?

Замки проще рушить, а мосты — сжигать…

Белорусский расклад по Томасу Венцлове

Присоединяйтесь к нам в Фэйсбуке, Telegram или Одноклассниках, чтобы быть в курсе важнейших событий страны или обсудить тему, которая вас взволновала.